Александр Сучков, Мария Цырлина

Фронтовые дороги медсестры Ольги Кушнир

Ветеран Великой Отечественной войны Ольга Васильевна Кушнир (в замужестве Кудрявец) встретила войну в Горловке, пережила оккупацию и дошла почти до Берлина в составе полевого госпиталя, спасая раненых солдат. Эта история — об участи детей в немецком плену и самоотверженном подвиге шестнадцатилетней медсестры, помогшей спасти сотни жизней.

 

Горловка в оккупации: расстрелы и виселица на базарной площади

— Родилась я в Черкасской области, селе Балаклея близ города Смила и станции Корсунь-Шевченковской 7 июля 1927 года. Мне было полтора года, а сестре два с половиной, когда моя семья переехала в Горловку. Отец приехал сюда на заработки, на машиностроительный завод имени Кирова. Это был 1929 год. А в 1934 году он погиб в шахте «Кочегарка» во время аварии 6 августа. Мама всегда молилась, ходила в церковь.

Когда началась война, мы жили в посёлке «Кочегарка», по улице Тельмана, 35/1. Первыми в город вошли итальянцы, уже в сентябре 1941 года. Немцы тогда ещё только прорывались сюда на разведку со стороны Донецка. Мне тогда было 14 лет.

Зимой 1942 года стало нечего есть. Не осталось ни одного магазина, всё было разрушено. Был только базарчик, люди выходили и продавали своё. У нас был хороший огород, который нас кормил, и куры.

Бывало, мама порежет свёклу и мы идём на базар продавать её… кусочками. А путь лежал через железнодорожные пути, там, где теперь начинается проспект Победы. И видим — на путях немцы стоят с автоматами и что-то кричат. Нас не пустили. Мы пошли обратно и слышим сзади крик. Дети, женщины кричат. И пулемётные очереди. Мы от страха побежали. Оказывается, за ночь за путями вырыли могилу, привели евреев и всех расстреляли там. Детей, женщин, стариков. А военнопленных наших заставили их закапывать. Сейчас останки расстрелянных оттуда забрали.

Когда шёл немец, все боялись. Если на пути его встречался еврей, немец убивал того, не раздумывая. Евреи обязаны были носить жёлтые повязки, по которым их отличали от украинцев и русских.

На базаре стояла виселица, здесь не только торговали продуктами, но и вешали. Я хоть и мала была, но помню, как болтались повешенные на ней. Как-то я шла по рынку, и вижу — идёт старенький горбатенький еврей. И тут между рядами показался немец. Он закричал: «Юда!» («еврей!» — прим.), —  и тут же убил еврея.

Сестра начала всего бояться — у неё было больное сердце. Я одна ходила с мамой. Та зима была морозной, снега было много. Одинарные стёкла нашего дома лопались от мороза. Стеклить было нечем.

На нашей квартире жили два немца. Они всё смеялись над мамой.

Всех сгоняли на работы — и старых, и молодых. Кто не шёл — расстреливали.

Когда наши отступали, они взорвали машзавод, водокачку и железнодорожные пути. Весь город ходил за водой в Алексеевку, где был большой пожарный колодец. Теперь это улица 1905 года, входит в черту посёлка Кочегарка. Ещё вода оставалась на Высоковольтной улице. Там жила бабушка с фамилией Шевченко, у неё тоже был колодец.

Уже когда наши освободили Сталинград, 24 марта 1942 года, мы погрузили наши немногие вещи на санки и по снегу, по воде пошли пешком в Балаклею, откуда были родом и где оставались родители мамы.

 

Двери домов открывали всем

На месте нынешних Короленковских прудов был посёлок Андреевка, через который протекала речечка. До Андреевки с Кочегарки мы дошли уже к вечеру. Ноги и санки увязали в глубоком снегу. Наши коротенькие ботиночки, которые мама сама шила, были полны воды. Мы попросились переночевать. Тогда всех пускали, никто никому не отказывал в ночлеге. Теперь это дело небывалое, а тогда Боже сохрани, если кто-то не пустит, это за грех считали.

Так пришли мы в Красноармейск, посёлок Гришино. По пути просили милостыню. Я иду и прошу, стучу в каждые ворота. Так и выжили.

К тому времени начали ходить поезда. Немцы вывозили донбасский уголь в Германию. На путях стоял поезд, который вёз уголь, там был и пассажирский пульмановский вагон. Немцы ходили по путям и не успевали отгонять желающих запрыгнуть в вагон — столько людей хотело уехать. Все кинулись к поезду — и мы тоже. И сели. Кроме нас людей было очень много, особенно детей. Везли вместе с нами и покойников.

Так мы добрались до станции Межевая. На станции ходил большой немецкий патруль, и нас всех выгнали. Шёл второй день Пасхи, в тот год она была в конце апреля. А саму Пасху мы встретили в дороге.

Нужно было добраться до хутора, чтобы переночевать. Путь от станции к хутору шёл через поле, и мы пошли. Уже без санок, с одними узелками за плечами. По пути на станции Гришино мы продали швейную машинку и перьевые подушки. На вырученные деньги купили стакан соли. Он стоил триста рублей.

На хуторе все гуляли, праздновали Пасху. Женщины, как увидели нас грязных, сразу закричали: «Заходьте до нас!» Мы остановились у одной женщины — а её муж был полицаем у немцев. И вот вечером он зашёл к нам с автоматом. Мы подумали, что пришли нас убивать. Но он сразу: «Тихо! Я вам ничего плохого не сделаю».

Наутро я заболела. Мать хотела везти нас дальше на Балаклею, но полицай сказал: «Девочка заболела. Никуда вы не пойдёте». Мы остались, но маме было страшно. Она сказала: «Я возьму Маню (мою старшую сестру) и увезу её в Балаклею, а потом приеду за тобой». И они пошли пешком, а затем на лодке перебрались за Днепр. Потом мама вернулась за мной.

 

Немцы злые и немцы «добрые»

Приехали мы в Балаклею и узнали, что там стали забирать людей в Германию. Немцы сожгли много домов. Ехали на мотоциклах и поджигали дома. Сгорело полсела в тысячу дворов. Нас согнали в колхозный сарай и стали сортировать: мужчин отдельно, женщин отдельно, детей отдельно. Очень много людей. Вокруг немцы с собаками. Крик, шум, собаки лают.

Мы были с краю от ворот. Ворота открыты, перегорожены шлагбаумом. Комендант вызывает по фамилии, составляет список. Я схватила Марийку за рукав и шепчу ей: «Давай сюда, за ворота». Забежали мы за сарай, через речку — и домой. Так мы спаслись. И мама с бабушкой тоже. Всех остальных отправили в Германию.

Оставшихся заставляли работать. Все, кто мог хоть что-то делать, шли на работу — хромые, больные, старые. Иначе расстреливали. Односельчан часто заставляли копать ямы для расстрелов. Вдоль леса аж до Черкасс и Киева шли такие братские могилы.

Нам, детям, пришлось идти искать работу. Сосед нас выручил. Он сказал: «Девчата, я каменщик, а вы будете как бы мои подсобные рабочие». Каждое утро мы ездили на работу в Шевченково. Работали на немцев. Поезд возил нас бесплатно. Опаздывать было нельзя. Строили какое-то здание без окон, с одним только входом. Бригадира звали Шульц.

Однажды он пришёл и сказал: «Ольга и Мария завтра идут работать на дойче фрау (немецких женщин — прим.)». Утром зашла женщина, фрау Фокс мы впоследствии её звали. Она посмотрела и показала пальцем на меня и сестру. Нас взяли и повели.

Немки жили в наших домах, самых богатых. Фрау Фокс, австрийка Гансе и ещё две немки занимали двухэтажный дом с двумя спальнями и залом. Но и они каждый день ходили на работу — на станцию. Одна была очень вредной. Сестра моя работала в другом доме, у фрау Нойман, престарелой женщины лет пятидесяти. Та каждый день ездила на работу на велосипеде, несмотря на возраст.

Мы стирали, убирали, готовили, топили печь, носили и грели воду. Фрау Фокс и Гансе были не злыми. С Гансе я даже дружила. Когда та уезжала в отпуск в Германию, то сделала на память фото и потом прислала мне. Но немцев-мужчин добрых я не встречала. К середине войны среди них попадались и молодые, допризывного возраста, и очень старые, бывшие сапожники и портные, которых заставили идти воевать.

 

Наши!

С обеих сторон села были леса. У многих жителей родные ушли в партизаны. Они ждали наших, чтобы выгнать ненавистных поработителей. И вот пришли наши. Дошли до Корсунь-Шевченково и стали там. Это был конец 1943 года. Немцы стали спешно уезжать. Под конец наступления те, кто не успели уехать, бежали пешком через село. Наши их настигали и били. Им помогали партизаны. Балаклею освободили.

Зимы 1942 и 1943 годов были жестокими. Кругом были речки и болота, поэтому очень много солдат были с обморожениями. Много было и раненых. Все женщины, девчата кинулись спасать раненых. Распределили их по квартирам. Наши наступали быстро, походные госпитали не поспевали за ними.

Решили в амбарах организовать госпиталь. Женщины и девочки месили глину, ремонтировали амбар. Сделали в нём нары для больных. Мужчин в селе не было — часть убили, часть увезли немцы, а те, кто успели спрятаться, ушли в партизаны.

Принялись мы укладывать раненых солдат — безруких, безногих, замороженных. Люди плакали и кричали от боли. И мы с ними плакали. Промывали, мазали, перевязывали раны. Там же и остались ночевать. Тут подъехала госпитальная воинская часть, которая шла за нашими войсками, и я устроилась туда. Фронтовой госпиталь ФГЛР 38–52. И полевая почта № 21493 шла с нами. Иван Степанович Конев, начальник штаба Мошилов…

 

Шестнадцатилетняя медсестра

Доктора учили нас делать перевязки и проводить другие манипуляции. Хирурги капитан Сергиевский и капитан Анна Моисеевна Киклиц — крепкая, сильная еврейка родом из Нальчика. С ней мы подружились. Она всё говорила: «Война закончится, я тебя заберу с собой». В конце войны нашим хирургам присвоили звание майора.

У меня хорошо получалось, и я попросилась в госпиталь. Меня приняли добровольцем. Мне было шестнадцать лет.

Утром я побежала проститься с мамой. Прибежала — а мамы и бабушки дома нет. Нарвала я букет полевых цветов, оставила им и бегом назад — поезд отходил в восемь утра. Всем в госпитале тоже принесла цветы.

Мы приняли присягу и с госпиталем направились на Одессу, но не доехали — поезд повернули в Молдавию. Прибыли на станцию Фолешты. Шёл май 1944 года. Оборудование погрузили на машину, а мы, 72 человека, 4 отделения, пошли пешком.

Нельзя было отставать от войск больше чем на пятнадцать километров. Только они выдвигались в путь — мы сразу за ними. Отдельная группа везла раненых.

Первая остановка — село Бохчи на румынской границе, близ реки Прут. Там не было ни одного человека. Немцы отступали и всех убили. Перед этим гнали людей впереди себя как живой щит. Наши не могли стрелять в своих. В Бохчи мы пробыли до 15 августа.

Наше первое отделение принимало самых тяжёлых больных. К нам попадали те, кого готовили к ампутации конечностей. Здесь были самые лучшие хирурги.

Мы были не только санитарами: стирали, готовили, убирали. День отработал — иди в ночь на дежурство. В палатах крик, плач. Дежурили у раненых все, и старший персонал, и младший, по очереди. Мы спали под выстрелы и взрывы. Было очень тяжело, времени на отдых у нас не было. Я всегда молилась: «Господи, помоги! Николай Угодник, помоги!»

Подоспели другие госпитали. Мы оставили своих раненых тем из них, кто шёл в тыл, на Родину, и далее пошли на Польшу. Сели на товарный поезд до Владимира-Волынского на польской границе. Там развернулись. В Польше тоже было очень много раненых. Розвадув, Дзялошино, Жельцы, Нидер-Шефельд под Краковом… Так кончилась зима. Приближалась Победа.

Мы шли пешком от села к селу. Всюду были оставлены указатели нашими, которые проходили здесь. Транспорта не хватало — весь направляли на фронт. По-прежнему едва поспевали за войсками. Впереди шла санчасть, мы за ней.

Пришли в одно село — а там лежат человек сорок, половина мёртвые. Все женщины. Многих спасли. Отправили в тыл на попутных машинах.

Формы нам тоже не выдавали, её не было. Мы были в том, в чём ушли из дома.

В Нидер-Шефельде я заболела малярией. Погрузили меня в машину и повезли. Пересекли немецкую границу. Первым городом на нашем пути был Валау. В Германии нам уже дали машины. Въезжаем в город — всюду дым, не видно ничего. Горели леса. Мы остановились.

Это был март 1945 года. Тогда я получила свою первую награду — отличника санитарной службы. Потом был Орден Великой Отечественной войны второй степени.

 

Победа

Следующий город — Герлиц на реке Одер, 80 километров от Берлина. Города, которые мы проходили, были разбиты. Там шли тяжёлые бои. После «катюш» горело всё. Раненых мы передавали тем госпиталям, которые шли за нами, а сами спешили за фронтом. За Одером тоже было много раненых. Мы разместили их в одном из зданий. Те, кто был легко ранен, помогали нам — разгружали продукты, делали уборку. После малярии я ходила жёлтая, но работала.

В Герлице мы и встретили Победу. Я была на дежурстве, стерилизовала повязки и инструмент. Тут прибежал солдат из комендатуры: «Война кончилась!» Все, кто мог ходить, выбежали на улицу. Кричали, плакали. Было 8 часов утра 9 мая.

Все надеялись, что скоро вернутся домой, но вернулась я в Горловку лишь 27 сентября. В Герлице мы пробыли весь май и июнь, ухаживали за ранеными.

В конце мая мы проснулись ночью от выстрелов. Но ведь войны уже нет! Наутро поймали поляка. Он стрелял в майора, который вышел из комендатуры. Майору пуля попала в лоб и застряла под костью черепа. Раненый был ещё жив. Я побежала через реку Одер за Тихомировым — лучшим хирургом, два километра пешком. Прибегаю, сообщаю дневальному. Пока он брал трубку, чтобы сообщить тому, кто выше по рангу, — я бегом наверх, к Тихомирову. Нельзя было терять ни минуты. Хирург сумел достать пулю. Раненого спасли и отправили самолётом на Родину. Все потом удивлялись, как я сумела пройти мимо охраны.

В июле всех раненых переправили на Родину. Возвращались также через Польшу. Приехали в большой город Кельцы. Там нам оставили раненых, мы их выхаживали. Затем были Владимир-Волынский, Славута. В последнем городке было всего около двадцати раненых. Многие госпитали расформировали. 7 сентября дошла очередь и до нас — работы для санчасти не осталось, но 6 сентября началась война в Японии. Всех наших докторов отправили туда.

 

Домой

К тому времени уже ходили пассажирские поезда, летали самолёты. 17 сентября нас демобилизовали и выдали бесплатный проездной документ домой.

Я стала работать на шахте «Кочегарка», на которой погиб мой отец, устроилась в контору. Там мне сказали: «Будешь учиться на бухгалтера». Посадили меня к бухгалтерше в кабинет, и она меня учила. Так я и получила специальность.

Вернувшись в Горловку, в тот же год я познакомилась с будущим мужем, Павлом Кудрявцем. Он служил в Севастополе на подводной лодке, под Одессой в морском десанте, был ранен. Несмотря на ранение, решил вернуться туда, хотя Севастополь был уже в окружении. Вместе с другими сражался до последнего, много дней провёл почти без воды и без боеприпасов. Ослабленных солдат взяли в плен немцы. Так он попал в лагерь в Дрезден, а после освобождения был направлен на восстановление Донбасса. Поселили его в Горловке в 35 доме по улице Тельмана, где и я жила. Так мы и встретились.